До деревни Горки было всего, я полагаю, версты три. Однако пешком идти я не рискнул. Весенняя грязь буквально доходила до колена.
Возле самой станции, у кооператива, стояла крестьянская подвода. Немолодой мужик в зимней шапке возился около лошади.
— А что, дядя,— спросил я,— не подвезешь ли меня до Горок? — Подвезти можно, — сказал мужик, — только даром мне нет расчету тебя подвозить. Рублишко надо мне с тебя взять, милый человек. Дюже дорога трудная.
Я сел в телегу, и мы тронулись.
Дорога, действительно, была аховая. Казалось, дорога была специально устроена с тем тонким расчетом, чтобы вся весенняя дрянь со всех окрестных полей стекала именно сюда. Жидкая грязь покрывала почти полное колесо.
— Грязь-то какая,— сказал я.
— Воды, конечно, много,— равнодушно ответил мужик.
Он сидел на передке, свесив вниз ноги, и непрестанно цокал на лошадь языком.
Между прочим, цокал он языком абсолютно всю дорогу. И только когда переставал цокать хоть на минуту, лошадь поводила назад ушами и добродушно останавливалась Мы отъехали тагов сто, как вдруг позади нас, у кооператива, раздался истошный бабий крик.
И какая-то баба в сером платке, сильно размахивая руками и ругаясь на чем свет стоит, торопливо шла за телегой, с трудом передвигая ноги в жидкой грязи.
— Ты что ж это, бродяга! — кричала баба, доходя в некоторых словах до полного визгу.— Ты кого же посадил-то, черт рваный? Обормот, горе твое луковое! Мой мужик оглянулся назад и усмехнулся в бороденку.
— Ах, паразит-баба,— сказал он с улыбкой,— кроет-то как? — А чего она? — спросил я.
— А пес ее знает,— сказал мужик, сморкаясь.— Не иначе как в телегу ладит. Неохота ей, должно статься, по грязи хлюпать.
— Так пущай сядет,— сказал я.
— Троих не можно увезти,— ответил мужик,— дюже дорога трудная.
Баба, подобрав юбки до живота, нажимала все быстрее, однако по такой грязи догнать нас было трудновато.
— А ты что, с ней уговорился, что ли?—спросил я.
— Зачем уговорился? — ответил мужик.— Жена это мне. Что мне с ней зря уговариваться? — Да что ты? Жена? — удивился я.— Зачем же ты ее взял-то? — Да увязалась баба. Именинница она, видишь, у меня сегодня. За покупками мы выехали. В кооператив...
Мне, городскому человеку, ужасно как стало неловко ехать в телеге, тем более что именинница крыла теперь все громче и громче и меня, и моих родных, и своего полупочтенного супруга.
Я подал мужику рубль, спрыгнул с телеги и сказал: — Пущай баба сядет. Я пройдусь.
Мужик взял рубль и, не снимая с головы шапки, засунул его куда-то под волоса.
Однако свою именинницу он не стал ждать. Он снова зацокал языком и двинул дальше.
Я мужественно шагал рядом, держась за телегу рукой, потом спросил: — Ну, что ж не сажаешь-то? Мужик тяжело вздохнул: — Дорога дюже тяжелая. Не можно сажать сейчас... Да ничего ей, бабе-то. Она у меня—дьявол, двужильная.
Я снова на ходу влез в телегу и доехал до самой деревни, стараясь теперь не глядеть ни на моего извозчика, ни на именинницу.
Мужик угрюмо молчал.
И, только когда мы подъехали к дому, мужик сказал: — Дорога дюже тяжелая, вот что я скажу. За такую дорогу трояк брать надо.
Пока я рассчитывался с извозчиком и расспрашивал, где бы мне найти председателя,— подошла именинница. Пот катил с нее градом. Она одернула свои юбки, не глядя на мужа, просто сказала: — Выгружать, что ли? — Конечно, выгружать,— сказал мужик.— Не до лету лежать товару.
Баба подошла к телеге и стала выгружать покупки, унося их в дом.
