Можно сказать, всю свою жизнь я ругал знахарей и всяких таких лекарских помощников.
А сейчас горой заступлюсь.
Уж очень святое наглядное дело произошло.
Главное, все медики отказались лечить эту девчонку. Руками разводили, черт ее знает, чего тут такое. Дескать, медицина в этом теряется. А тут простой человек, без среднего образования, может, в душе сукин сын и жулик, поглядел своими бельмами на девчонку, подумал, как и чего, и, пожалуйста,— имеете заместо тяжелого недомогания здоровую личность.
А этот случай был с девчонкой.
Такая небольшая девчонка. Тринадцати лет. Ее ребятишки испугали. Она была вышедши во двор по своим личным делам. А ребятишки, конечно, хотели подшутить над ней, попугать. И бросили в нее дохлой кошкой. И у нее через это дар речи прекратился. То есть она не могла слова произносить после такого испуга. Чего-то бурчит, а полное слово произносить не берется. И кушать не просит.
А родители ее были люди, конечно, не передовые. Не в авангарде революции. Это были небогатые родители, кустари. Они шнурки к сапогам производили. И девчонка тоже чего-то им вертела. Какое-то колесо. А тут вертеть не может и речи не имеет.
Вот родители мотали, мотали ее по всем врачам, а после и повезли к одному специальному человеку. Про него нельзя сказать, что он профессор или врач тибетской медицины. Он просто лекарь-самородок.
Вот привезли они своего ребенка в Шувалово до этого специалиста. Объявили ему, как и чего.
Лекарь говорит: — Вот чего. У вашей малютки прекратился дар речи через сильный испуг. И я,— говорит,— так мерекаю. Нуте, я ее сейчас обратно испугаю. Может она, сволочь такая, снова у меня заговорит. Человеческий,— говорит,— организм достоин всеобщего удивления. Врачи,— говорит,— и разная профессура сама,— говорит,— затрудняется узнать, как и чего и какие факты происходят в человеческом теле. И я,— говорит,— сам с ними то есть совершенно согласен и,— говорит,— затрудняюсь вам сказать, где у кого печенка лежит и где селезенка. У одного,— говорит,— тут, а у другого, может, не тут. У одного,— говорит,— кишки болят, а у другого, может, дар речи прекратился, хотя,— говорит,— язык болтается правильно. А только,— говорит,— надо на все находить свою причину и ее выбивать поленом. И в этом,— говорит,— есть моя сила и учение. Я,— говорит,— дознаюсь до причины и ее искореняю.
Конечное дело, родители забоялись и не советуют девчонку поленом ударять. Медик говорит: — Что вы, что вы! Я,— говорит,— ее поленом не буду ударять. А я,— говорит,— возьму махровое или, например, вафельное полотенце, посажу,— говорит,— вашу маленькую лахудру на это место, и пущай она сидит минуты три. А после,— говорит,— я тихонько выбегу из-за дверей и как ахну ее полотенцем. И, может, она протрезвится. Может, она шибко испугается, и, я так мерекаю, может, она снова у нас разговорится.
Тогда вынимает он из-под шкафа вафельное полотенце, усаживает девчонку, куда надо, и выходит.
Через пару минут он тихонько подходит до нее и как ахнет ее по загривку.
Девчонка как с перепугу завизжит, как забьется.
И, знаете, заговорила.
Говорит и говорит, прямо удержу нету. И домой просится. И за свою мамку цепляется. Хотя взгляд у ней стал еще более беспокойный и такой вроде безумный. Родители говорят: — Скажите, она не станет после этого факта дурочкой? Лекарь говорит: — Этого я не могу вам сказать. Мое,— говорит,— дело сообщить ей дар речи. И это есть налицо. И,— говорит,— меня не так интересует ваша трешка, а мне,— говорит,— забавней видеть подобные результаты.
Родители подали ему трешку и отбыли.
А девчонка, действительно, заговорила. Действительно, верно, она немного в уме свихнулась, немножко она такая стала придурковатая, но говорит, как пишет.
