Презабавная история произошла со мной на транспорте этой осенью.
Я ехал в Москву. Из Ростова. Вот подходит почтово-пассажирский поезд в шесть сорок пять вечера.
Сажусь я в этот поезд.
Народу не так чтобы безобразно много. Даже, в крайнем случае, сесть можно.
Прошу потесниться. Сажусь.
И вот гляжу на своих попутчиков.
А дело, я говорю, к вечеру. Не то чтобы темно, но темновато. Вообще сумерки. И огня еще не дают. Провода экономят.
Так вот, гляжу на окружающих пассажиров и вижу — компания подобралась довольно славная. Такие все, вижу, симпатичные, не надутые люди.
Один такой без шапки, длинногривый субъект, но не поп. Такой вообще интеллигент в черной тужурке.
Рядом с ним — в русских сапогах и в форменной фуражке. Такой усатый. Только не инженер. Может быть, он сторож из зоологического сада или агроном. Только, видать, очень отзывчивой души человек. Он держит своими ручками перочинный ножик и этим ножиком нарезает антоновское яблоко на кусочки и кормит своего другого соседа — безрукого. Такой с ним рядом, вижу, безрукий гражданин едет. Такой молодой пролетарский парень. Без обеих рук. Наверное, инвалид труда. Очень жалко глядеть.
Но он с таким аппетитом кушает. И, поскольку у него нету рук, тот ему нарезает на дольки и подает в рот на кончике ножа.
А напротив них сидит немолодой седоватый мужчина в черном картузе. И все он, этот мужчина, усмехается.
Может, до меня у них какой-нибудь забавный разговор был. Только видать, этот пассажир все еще не может остыть и все хохочет по временам: «хе-е» и «хе-е».
А очень меня заинтриговал не этот седоватый, а тот, который безрукий.
И гляжу я на него с гражданской скорбью, и очень меня подмывает спросить, как это он так опростоволосился и на чем конечности потерял. Но спросить неловко.
Думаю, привыкну к пассажирам, разговорюсь и после спрошу.
Стал посторонние вопросы задавать усатому субъекту как более отзывчивому, но тот отвечает хмуро и с неохотой.
Только вдруг в разговор со мной ввязывается первый интеллигентный мужчина, который с длинными волосами.
Чего-то он до меня обратился, и у нас с ним завязался разговор на разные легкие темы: куда едете, почем капуста и есть ли у вас жилищный кризис на сегодняшний день.
Он говорит: — У нас жилищного кризиса не наблюдается. Тем более мы проживаем у себя в усадьбе, в поместье.
— И что же,— говорю,— вы там комнату имеете или собачью будку? — Нет,— говорит,— зачем комнату. Берите выше. У меня девять комнат, не считая, безусловно, людских, сараев, уборных и так далее.
Я говорю: — Может, врете? Что ж,— говорю,— вас не выселили в революцию или это есть совхоз? — Нет,— говорит,— это есть мое родовое поместье, особняк. Да вы, — говорит, — приезжайте ко мне. Я иногда вечера устраиваю. Кругом у меня фонтаны брызжут. Симфонические оркестры вальсы играют.
— Что же вы,— говорю,— я извиняюсь, арендатор будете или вы есть частное лицо? — Да,— говорит,— я частное лицо. Я, между прочим, помещик.
— То есть,— говорю,— как вас, позвольте, понимать? Вы есть бывший помещик? То есть,— говорю,—» пролетарская революция смела же вашу категорию. Я,— говорю,— извиняюсь, не могу чего-то разобраться в этом деле. У нас,— говорю,— социальная революция, социализм — какие у нас могут быть помещики.
— А вот,— говорит,— могут. Вот,— говорит,— я помещик. Я,— говорит,— сумел сохраниться через всю вашу революцию. И,— говорит,— я плевал на всех — живу как бог. И нет мне дела до ваших социальных революций.
Я гляжу на него с изумлением и прямо не понимаю, что к чему. Он говорит: — Да вы приезжайте — увидите. Ну, хотите — сейчас заедем ко мне. Очень,— говорит,— роскошную барскую жизнь встретите. Поедем. Увидите.
«Что,— думаю,— за черт. Поехать, что ли, поглядеть, как это он сохранился сквозь пролетарскую революцию? Или он брешет».
Тем более вижу — седоватый мужчина смеется. Все хохочет: «хе-е» и «хе-е».
Только я хотел сделать ему замечание за неуместный смех, а усатый, который раньше нарезал яблоко, отложил перочинный нож на столик, дожрал остатки и говорит мне довольно громко: — Да вы с ним перестаньте разговор поддерживать. Это психические. Не видите, что ли? Тут я поглядел на всю честную компанию и вижу — батюшки мои! Да ведь это действительно ненормальные едут со сторожем. И который длинноволосый — ненормальный. И который все время хохочет. И безрукий тоже. На нем просто смирительная рубашка надета — руки скручены. И сразу не разобрать, что он с руками. Одним словом, едут ненормальные. А этот усатый — ихний сторож. Он их перевозит.
Гляжу я на них с беспокойством и нервничаю — еще, думаю, черт их побери, задушат, раз они психические и не отвечают за свои поступки.
Только вдруг вижу — один ненормальный, с черной бородой, мой сосед, поглядел своим хитрым глазом на перочинный ножик и вдруг осторожно берет его в руку.
Тут у меня сердце екнуло, и мороз по коже прошел. В одну секунду я вскочил, навалился на бородатого и начал у него ножик отбирать.
А он отчаянное сопротивление мне оказывает. И прямо меня норовит укусить своими бешеными зубами.
Только вдруг усатый сторож меня назад оттягивает. Говорит: — Чего вы на них-то навалились, как вам, право, не совестно. Это ихний ножик. Это не психический пассажир. Вот эти трое — да, мои психические. А этот пассажир просто едет, как и вы. Мы у них ножик одалживали — попросили. Это ихний ножик. Как вам не совестно! Которого я подмял, говорит: — Я же им ножик давал, они же на меня и накидываются. Душат за горло. Благодарю — спасибо. Какие странные поступки с ихней стороны. Да, может, это тоже психический. Тогда, если вы сторож, вы за ним получше глядите. Эвон, накидывается — душит за горло.
Сторож говорит: — А может, и он тоже психический. Пес его разберет. Только он не с моей партии. Чего я за ним буду зря глядеть. Нечего мне указывать. Я своих знаю.
Я говорю задушенному: — Я извиняюсь, я думал — вы тоже ненормальный.
— Вы,— говорит,— думали. Думают индейские петухи... Чуть, сволочь, не задушил за горло. Разве не видите, что ли, ихний безумный взгляд и мой — натуральный.
— Нет,— говорю,— не вижу. Напротив,— говорю,— у вас тоже в глазах какая-то муть, и борода тычком растет, как у ненормального.
Один психический — этот самый помещик — говорит: — А вы дерните его за бороду — вот он и перестанет ненормальности говорить.
Бородатый хотел закричать караул, но тут мы приехали на станцию Игрень, и наши психические со своим проводником вышли.
И вышли они в довольно строгом порядке. Только что безрукого пришлось слегка подталкивать.
А после кондуктор нам сказал, что на этой станции Игрень как раз имеется дом для душевнобольных, куда довольно часто возят таких психических. И что, как же их еще возить? Не в собачьей теплушке же. Обижаться нечего.
Да я, собственно, и не обижаюсь. Глупо, конечно, произошло, что разговорился, как дурак, но ничего! А вот которого я подмял, тот действительно обиделся. Он долго глядел на меня хмуро и с испугом следил за моими движениями. А после, не ожидая от меня ничего хорошего, перешел с вещами в другое отделение.
