Конечно, об чем может быть речь — дети нам крайне необходимы.
Государство без них не может так гладко существовать. Они нам — наша смена. Мы на них надеемся и расчеты на их строим.
Тем более взрослые не так легко могут расстаться со своими мещанскими привычками. А детишки, может быть, подрастут и определенно выровняют нашу некультурность.
Так что в этом отношении детей мы прямо на руках должны носить и пыль с них сдувать, и носики им сморкать. Невзирая на то — это наш ребенок или ребенок чужой и нам посторонний.
А только этого как раз мало наблюдается в нашей жизни.
Нам вспоминается одно довольно оригинальное событие, которое развернулось на наших глазах в поезде, не доезжая Новороссийска.
Которые были в этом вагоне, те почти все в Новороссийск ехали.
И едет, между прочим, в этом вагоне среди других такая вообще бабешечка. Такая молодая женщина с ребенком.
У нее ребенок на руках. Вот она с ним и едет.
Она едет с ним в Новороссийск. У нее муж, что ли, там служит на заводе. Вот она к нему и едет.
И вот она едет к мужу. Все как полагается: на руках у ней малютка, на лавке узелок и корзинка. И вот она едет в таком виде в Новороссийск.
Едет она к, мужу в Новороссийск. А у ей малютка на руках очень такой звонкий. И орет и орет, все равно как оглашенный. Он, видать, хворает. Его, как оказалось, в пути желудочная болезнь настигла. Или он покушал сырых продуктов, или чего-нибудь выпил, только его в пути схватило. Вот он и орет.
Одним словом — малютка. Он не понимает, что к чему и зачем у него желудочек страдает. Ему сколько лет? Ему, может быть, три года или там два. Не наблюдая детей в частной жизни, затруднительно определить, сколько этому предмету лет.
Только он, видать, октябренок. У него такой красный нагрудничек повязан.
И вот едет эта малютка со своей мамашей в Новороссийск. Они едут, конечно, в Новороссийск, и как назло в пути с ним случается болезнь.
И по случаю болезни он каждую минуту вякает, хворает и требует до себя внимания. И, конечно, не дает своей мамаше ни отдыху, ни сроку. Она с рук его два дня не спущает. И спать не может. И чаю не может попить.
И тогда перед станцией Лихны она, конечно, обращается до пассажиров: — Я,— говорит,— очень извиняюсь,— поглядите за моим крошкой. Я побегу на станцию Лихны, хотя бы супу скушаю. У меня, — говорит, — язык к глотке прилипает. Я, — говорит, — ну прямо не предвижу конца. Я, — говорит, — в Новороссийск еду до своего мужа.
Пассажиры, конечное дело, стараются не глядеть, откуда эта говорится, отворачиваются, дескать, еще чего-то орет и вякает, а то еще и возись с ним! Еще, думают, подкинет. Смотря какая мамаша. Другая мамаша очень свободно на это решится.
И хотя в дальнейшем этого не случилось и любящая мать осталась при своем ребенке, однако пассажиры не знали всей этой дальнейшей ситуации и в силу этого отнеслись к просьбе сдержанно — одним словом, отказали.
И, значит, не берутся.
А едет в вагоне, между прочим, один такой гражданин. Он, видать, городской житель. В кепочке и в таком международном прорезиненном макинтоше. И, конечно, в сандалиях. Он так обращается до публики: — То есть,— говорит,— мне тошно на вас глядеть. То есть,— говорит,— что вы за люди — я прямо дивуюсь! Нельзя,— говорит,— граждане, иметь такой слишком равнодушный подход. Может, на наших глазах мать покушать затрудняется, ее малютка чересчур сковывает, а тут каждый от этих общественных дел морду отворачивает. Это, ну, прямо ведет к отказу от социализма.
Другие говорят: — Вот ты и погляди за крошкой! Какой нашелся бродяга — передовые речи в спальном вагоне произносить! Он говорит: — И хотя я есть человек холостой, и мне чертовски спать хочется, и вообще не мое дело в крайнем случае за это самое браться, но я не имею такого беснувствия в детском вопросе.
И берет он малютку на руки, качает его и пальцем его забавляет.
Конечно, молодая женщина очень горячо его благодарит и на станции Лихны сходит.
Уходит она на эту станцию в буфет и долго не является. Поезд стоит десять минут. Эти десять минут проходят, и уже дается сигнал. И дежурный махает красной шапкой. А ее нету.
И уже дергается состав, и поезд бежит по рельсам, а молодой матери нету.
Тут происходят разные сцены в вагоне. Которые открыто хохочут, которые хватаются за тормоза и хотят состав остановить.
А сам, который в сандалиях, сидит побледневший, как сукин сын, и спать больше не хочет. И речей больше не хочет произносить.
Он держит малютку на своих коленях и разные советы слушает.
Ну, один, конечно, советует телеграмму за свои деньги дать, другие, напротив того, говорят: «Довезите до Новороссийска и сдайте в ГПУ. А если там малютку не примут, то усыновите в крайнем случае».
А малютка между тем вякает, хворает и с рук нипочем не уходит.
И вот проходят отчаянных два часа, и поезд, конечно, останавливается на большой станции. Который в сандалиях берет свою малютку за ножки и хочет пойти на платформу в ГПУ. Только вдруг молодая мамаша в вагон вкатывается. Она входит в вагон и так защищается: — Я, — говорит, — извиняюсь! Я как горячего супу покушала, так меня сразу и разморило, и я нарочно зашла в тот соседний вагон и маленько там подзаснула. Я,— говорит,— два дни не спавши. А если бы в этот вагон зашла — я навряд ли бы выспалась. .
И берет она своего крошку и снова его нянчит.
Который в сандалиях говорит: — Довольно неаккуратно поступаете, гражданка! Но раз вы поспали, то я вхожу в ваше положение. Дети нам — наша смена, я не против за ними поглядеть.
Тут в вагоне происходит веселый смех, дающий здоровую зарядку. И все кончается к общему благополучию: 1931 Зощенко М.М.
